I
Старый Якименко женил сына и такую невесточку себе взял, что и не сказать! Белолицая, красивая и весёлая, а быстрая, как зайчик; и в избе, и во дворе вьётся, порядок наводит, хозяйничает, и поёт, и смеётся — так звонко, что слышно далеко. Едва свет благословится, она уж и проснулась, как ранняя пташка, хлопочет, бегает. И свёкру угодит-послужит, и мужа пожалеет, и дело не стоит — всё сделано. Живут счастливо, дружненько; старый, глядя на них, только милосердного Бога благодарит.
Одно и печалило их — детей Господь не давал. Она, бывало, где чужого дитятка увидит, так уж и целует, и ласкает, а сама тяжело вздохнёт.
И вот послал им Господь — родилась девочка. Так-то уж любит и холит Горпина свою первеночку, и с рук не спускает: едва проснётся, едва шевельнётся — она уж тут, у колыбели, и крестит, и целует, и качает, и поёт над нею. На барщину погонят — дитятко с собой несёт и там с ним устраивается; сама работает, а глаз к доченьке бежит.
Вот бывало молодицы и подшучивают:
— Ну что, — говорят, — ваша дочка, Горпино? Она и начнёт:
— Так уж улыбается, сестрицы-голубушки, и ручки ко мне протягивает; уж знает меня; ни к кому не идёт, только ко мне. Свёкор бубликом манил — не хочет! И в ладошки уже хлопает! Выйду я из избы, из-за двери выгляну — а она глазками водит, ищет меня!
— Умная, умная растёт, — говорят. — Готовь приданое да рушники: скоро и свататься будут!
А девочка, и правда, как цветочек распускается; такое славное дитятко, весёлое и здоровое, на удивленье!
II
Тем временем умер наш пан; начал молодой хозяйничать. И старый был недобрый, а этот такой злой, что сохрани Господи! Так людей гонит, хуже волов. Вот три дня барщину отработаем, а четвёртый — за подушное, пятницу и субботу какие-то толочные выдумали. А что за толока? Ни еды, ни хлеба не дают. День за днём, день за днём работаем. Сначала всё надеялись: молодой пан будет добрый, да дождались! Он был не очень богат, а жить хотел пышно, в большой роскоши, по-пански! Что ему до того, что люди в поле падают? Он себе то коней заведёт лихих, то коляску купит новёхонькую, то в город поедет — там потратится. А нам ещё, бывало, соседние паны скажут (они часто с чужими людьми разговор заводят, а своих так же лупят, как и большие паны — лишь бы рука дотянулась): «Слыхали, у вас теперь пан очень добрый! Так говорит, что и беда! Что мужиков надо и наукам учить, и жалеть, и неизвестно что ещё! Где-то его мудро научили!»
А этот, правда, сперва говорил: и дома новые поставлю, в три окошка; а потом — и старые развалились! Может, его и учили добру, да, видно, панскую натуру не переделаешь!
Всё село словно в стену втиснулось — такие все печальные, что и глянуть грустно! Только Горпина немного весёленькая, радуется малой доченьке да и про общее горе забывает. Да и её не миновал злой час! Заболело дитятко, кричит, плачет. Горпина и сама плачет над ним, а ничем помочь не может. Старый свёкор бегал за лекаркой — нет дома; и из молодиц никого: все на барщине. Дальше и за Горпиной пришли:
— Чего не идёшь?
— У меня дитя нездоровое, — говорит она, плача.
— Пан требует работать, а до твоего дитя нет дела. Должна идти. Взяла ребёнка, укутала и пошла. А он, бедненький, кричит да кричит. Дошли, пан встречает сам, такой гневный, сохрани мати Божья! Начал её словами бранить, а дитятко на руках так и бьётся — кричит. Пан ещё больше разъярился:
— Прочь ту дитину! — крикнул. — Прочь! Мне работать надо, а не нянчиться с ребёнком!
Велел десятнику домой отнести.
— Ой, паночку, голубчик! — умоляет его Горпина плачущая. — Дайте же я хоть сама отнесу! Паночку мой! Будьте милостивы! Это моё дитя единственное!
— Неси, неси, — говорит десятнику, — а ты делай работу, если не хочешь кары.
Понесли дитятко полем. Ещё долго Горпина слышала детский плач, жалобный и болезненный; дальше всё тише, а там и вовсе затих.
III
Как уж она там работала тот день — вечером прибежала домой, едва дух перевела:
— Дитя моё! Доченька! Смотрели ли вы за ней, батюшка? Скажите же, что и как?
— Да хватит убиваться, дочка, — говорит старый свёкор, — слава Господу, утихла немного.
Да ненадолго: ночью проснулась снова, да ещё хуже мучилась, вся горела. Советовали Горпине бабы — ничего не помогло, ничто не спасло. А тут уже день набегает, надо на барщину идти. Вспомнила Горпина, что слышала когда-то: если дитя не спит, настоять маковые головки на молоке и дать выпить. Так она и сделала. «Пусть хоть отдохнёт — не мучится», — думает. Дала — дитя сразу и утихло, засыпать начало, да так крепко уснуло и не вздрогнуло, когда десятник во всё горло крикнул: «На барщину!»
Положила Горпина дочку в колыбель, перекрестила и пошла плача.
Как там её бранили, как на неё сердились — и не слушает, лишь бы дожить до вечера! Перемучилась день. Вот солнце уже за синюю гору зашло, вот и вечер. Бежит она домой, бежит... Вбежала в избу: тихо и темно. Она к колыбели, за дитя — дитя холодное лежит: не шевельнётся, не дышит.
IV
— Тятя! — крикнула.
— А чего, дочка, меня пугаешь? Я было задремал. Малая спит и доселе.
Горпина и слова не скажет, обняла дочку руками да словно и застыла. Старый снова задремал.
— Свету! Свету дайте! — вскрикнула. — Тятя! Свету! Старый высек огня. «Что это с ней сделалось?» — думает, да как засветил, глянул — так и застыл на месте. Стоит посреди избы Горпина, аж почернела и страшно смотрит, а на руках у неё мёртвое дитя.
— Дочка, — промолвил старый, — дочка!
— Ну что, — отвечает, — видишь, как помоглося! Утихло моё дитятко, не кричит!
А потом как заплачет, как зарыдает — где те слёзы берутся! Так и льются ручьём.
Услышали люди, прибежали, говорят, уговаривают. Она будто и не слышит, и не оторвут от ребёнка. Муж сам ходит как не свой; свёкор и вовсе занемог.
Стали похороны готовить. Вот уж и гробик новый принесли, усыпали душистыми цветами и зельем.
— Горпино, — говорят, — отдай дитя.
Не отдала. Сама омыла её и положила. Время уж и нести, а она стоит — смотрит. Люди ей говорят — не слышит, не слушает.
Отвели как-то, взяли и понесли. Глянула она тогда впервые кругом, перекрестилась и сама пошла. Куда люди ни ступят, и она следом за ними, за тем гробиком; идёт, слова не молвит. И в церкви отстояла, будто спокойная, а как стали хоронить — боже мой милостивый! так и кинулась за дитём в яму. Едва схватили её и домой принесли, словно неживую.
Хворала она тяжко недели три. Как-то Господь помиловал, вернул здоровье, да разум не вернулся! Стала она какая-то не в своём уме. Целыми днями ходит молча да садовый мак собирает; а спросишь — зачем? «А это, — говорит, — для моей деточки».
Зимой всё плачет: «Нет маковок! Чем мне дочку спасать!»
Как только первая маковочка зазвенит, она уж и заметит, и сразу сорвёт, и любуется ею, не налюбуется. То ещё дело делает, хлопочет, а только маки в огородах зацветут — она и из избы выйдет и из тех маков не выходит. Идёшь мимо огородов — и видишь: сидит меж полными маковками в белой сорочке, красиво убранная, в ожерелье, и сама ещё молоденькая, — только белая, как мел; сидит и перебирает маковки, и улыбается, как дитя... А маки цветут и белым, и серым, и красным цветом, полным-полно.