(Силуэты)
Motto: "Где та граница, что отделяет нормальное от ненормального?" Научный вопрос
Однажды мне случилось побывать в большом заведении для умалишённых. Каждый, кто бывал в таких заведениях, знает то чувство страха, бесконечной жалости и, стыдно сказать, любопытства, которое охватывает постороннего человека при входе в этот большой verkehrte Welt. У меня к этому присоединялось ещё чувство какой-то особенной симпатии к некоторым больным, и потому моё любопытство было тем живее. Некоторые образы этих несчастных не покидали меня там целую ночь. Часто, потушив электрический свет и лёжа на широкой софе в докторском кабинете, служившем мне спальней, я долго смотрела на полосы лунного света на полу и на высоких белых стенах, и в них мне чудились фантастические образы бреда, казалось, что здесь само воздух населено галлюцинациями, что они летают тут, как искры невидимого костра, как эхо невидимых инструментов. В моё окно время от времени врывались странные звуки, такие отчётливые среди глубокой ночи, они звучали таким ужасом, таким отчаянием, какое только может уместиться в человеческой груди, и так причудливо переплетались с лунным светом и моими призраками.
Часто и теперь, в такие же ночи, моя мысль пролетает большие расстояния, проникает сквозь толстые высокие каменные стены "города скорби", склоняется у изголовья кровати молодой черноглазой девушки, которая с автоматизмом отчаяния качает головой по подушке, чёрные распущенные волосы беспорядочной сетью покрывают её плечи и грудь, чёрные глаза горят нечеловеческой тоской, голос звучит монотонно и жалобно, словно кто-то раз за разом задевает одну струну: "Мария, Мария, девица чистая, лилия белая… сломанная, запятнанная, ваша лилия, elle était pure et belle comme un cygne et fraîche comme la rosée". Я беру её за руку и, сама не знаю почему, спрашиваю: "Etez-vous souffrante?" – "Oh, comme je souffre, – звучит её голос, – нет, нет вашей Марии, les démons l'ont souillée, la vierge Marie est morte… Мария, Мария, лилия белая…" Я вглядываюсь пристальным взглядом в её сухие глаза… А вот слышится мне отрывистый женский голос: "Это… это, о, вы не знаете! Правда ведь, к чистой цели надо идти чистой дорогой? А если кто идёт грязной?.. О, вы не знаете! Вы думаете, я сумасшедшая? Ага, мой муж, вы спрашиваете? Мой муж торговец… он в торговле разбирается, о, разбирается… нет, вы этого не понимаете…" Тонкая, похожая на зыбкую тень женщина иронично улыбается, а широко раскрытые глаза быстро бегают с смертельной тревогой… Вот проходит передо мной молодая поэтесса с ясными волнистыми волосами, с чудесными голубыми глазами, где так ясно сливаются в один луч талант и безумие, чарующие музыкальные строфы льются с её уст, так и веет от них горным воздухом, горной свободой, вдруг они обрываются грустно-сатирической шуткой, полной безумного юмора, и смехом, похожим на плач! "Так всегда, – вспоминаются мне её слова, – поэзия, порывы ins Blau, обманутые надежды и… и несчастная любовь, а потом всё кончается здесь, в добром обществе…" – и снова раздаётся смех, а с ним сливается неприятным аккомпанементом циничный хохот пожилой женщины с кокетливыми жестами, обеих заглушают звуки разбитого фортепиано – это играет безумная композиторша, у неё лицо, похожее на византийскую икону, глаза смотрят серьёзно и строго в одну точку, она играет "Grande Polonaise"… Вот её величество королева ласково подаёт мне сделанные собственноручно цветы, их много лежит у неё на столе рядом с самодельной короной. "Это небольшой подарок, но его делали королевские руки. Когда пойдёте туда, к моему народу, расскажите, какой вы видели его королеву, – тут её величество показала трагическим жестом на свои стоптанные башмаки и потёртое платье, – вот до чего дожила самая милостивая из королев от своего народа! Скажите, что я не помню зла, а только требую своего права".
Я низко кланяюсь перед её величеством и с искренним уважением принимаю высокий дар. Чем же хуже моя королева других коронованных особ?.. Я чувствую на своей щеке поцелуй идиотки. "Ах вы ж моя милая!" – восклицает она и с весёлым громким смехом подаёт мне свою игрушку: корку хлеба. "На, будешь играть, вот так, как я, это очень весело!" Мне слышатся чьи-то дикие песни, однообразные и упрямые, как ветер в дымоходе, мерещится танцующая фигура весёлого маньяка; он лёгким шагом пробегает, что-то ловит в воздухе и кричит: "О, какой я счастливый, я даже не желаю никому зла, потому что я счастлив, как само счастье!.."
Вот грустный и удивлённый голос гения христианства: "В Евангелии сказано, что время освобождения давно настало, а однако… Я добровольно возложила на себя терновый венец, чтобы искупить грехи мира, я знаю, за что погибаю, но за что же мучаются эти несчастные?.. Где же конец страданиям?" Лицо гения христианства темнеет, и глаза опускаются вниз. А передо мной уже скользят бледные, неясные тени, они глухо стонут, прижавшись к стене или к плечу монахини – сестры милосердия, рыдают, бросившись на пол, или сидят молчаливые, неподвижные, обхватив голову руками в немой и глухой тоске, – они уже не на этом свете живут. И кажется мне, что я, словно Данте, оказалась nella città dolente… Такие образы мерещатся мне в полосах лунного света.
Но один силуэт вспоминается мне чаще не ночью, а, собственно, почему-то днём, когда солнце так ярко светит, когда люди говорят так громко, когда всё кажется таким отчётливым и нормальным.
Однажды я стояла в парке "печального города" и смотрела, как группа больных делала гимнастику на широкой площадке под соснами. Они делали всё, что им показывал учитель, покорно и даже охотно, с серьёзным, деловым выражением лица. Один молодой человек, утомившись прыжками через козла, отошёл в сторону и начал надевать сюртук, снятый для облегчения движений. Сюртук был повешен на той сосне, под которой я стояла, так что молодой человек оказался совсем близко ко мне; я и не думала отходить в сторону – за несколько дней я уже привыкла к жителям "печального города", к тому же этот не раз встречался мне в парке, и я видела, как он часами стоял вдалеке и смотрел грустным и добрым взглядом на детей, игравших в крокет; дети его не боялись, потому что он был "спокойный". Молодой человек оделся, но не отошёл, а стал что-то искать под деревом; я отступила и увидела на земле его шапку, прикрытую моей юбкой; я подняла шапку и подала ему; он не сразу надел её, сначала поклонился и промолвил:
– Спасибо, барышня! – Потом несмелым голосом добавил: – Вы позволите сесть под этим деревом, а то там мало тени.
– Пожалуйста, – ответила я. Он сел на землю и прислонился к стволу.
– Устали? – спросила я, пользуясь исключительным правом этого исключительного города заговаривать с незнакомыми людьми.
– Да, немножко, это ничего, это полезно – гимнастика. Мне нравится, что у нас такой демократизм – все равны, и короли, и простые сумасшедшие… – он засмеялся, – вы ведь знаете, что здесь у нас живут великие люди!
– Нет, не знаю, – ответила я, – я здесь недавно и ненадолго.
– А-а… ну так вот, у нас есть короли, артисты, великие преступники, великие инквизиторы, а я тоже не последнего ранга персона, – его скромный вид противоречил последним словам.
– А кто же вы? – спросила я.
– О, я здесь самый старший сумасшедший.
Я взглянула на него и не знала, что сказать, на миг мне даже показалось, что он шутит со мной. Но он тут же добавил очень серьёзно:
– А кроме того, я профессор новой психиатрии… Плохой теперь сезон, жара, студенты не хотят заниматься, но профессорам так нельзя, профессор должен двигать науку, – он смотрел в пространство и, казалось, совсем забыл обо мне, затем вынул из кармана четвертушку бумаги и карандаш и начал что-то быстро писать у себя на колене, не отрываясь. Потом поднял голову, взглянул вверх и улыбнулся мне. – Вот и готово! – и почему-то покраснел.
– Что же это вы написали? – спросила я.
– Конспект лекции на завтра; вот возьмите, если хотите, вы ведь, наверное, тоже студентка?
– С чего вы так думаете? – сказала я, уклоняясь от прямого ответа.
– Вы ходите в очках, – просто ответил он, глядя на моё pince-nez.
– Такое студенчество можно спрятать в карман, – сказала я и действительно спрятала pince-nez.
– Ну, так спрячьте и моё профессорство, – сказал он, смеясь и подавая мне исписанную бумагу. Я взяла и поблагодарила. Он встал. – А теперь я пойду, будьте здоровы. – Он отошёл от меня, но через несколько шагов вернулся и прошептал: – Я вас прошу, не показывайте этого здешним врачам – такие обскуранты!
– Будьте спокойны, я не покажу, – ответила я.
– Честное слово? – спросил он тревожно.
– Честное слово, – сказала я и подала ему руку; он пожал её, поклонился и ушёл от меня.
– Скажите, пожалуйста, – спросила я позже одного врача в разговоре, – это ведь, наверное, хороший знак, когда больной понимает, что его ум не в порядке? ведь говорят: понимать свою слабость – это наполовину выздороветь.
– Ну, не всегда, – ответил мой собеседник, – по крайней мере в нашей практике часто такое "самопознание" встречается при самых безнадёжных формах… – и он начал рассказывать мне о разных формах и стадиях Folie raisonnante.
Вечером, вернувшись в комнату, я прочитала писание моего "профессора". Там было написано немалым, твёрдым, но неровным почерком:
Mania erotica
Систематический бред
Симптомы: Идеализация объекта любви, платоничность, интенсивность, безнадёжность, безысходность (прим[ер] Я), при акт[ивной] форме – дикие припадки, убийство и самоубийство. Формы: латеральная и экспансивная.
Этиология: Неравные отношения сердца к мозгу. Мало исследовано (здесь какие-то неясные инициалы и значки, вероятно, цитаты).
Степень распространения: Не так редко, как думают они (снова значки).
Лекарства: Паллиативы: Aqua Lethae, смена места, работа, autosuggestio. Способы радикальные: изв. Dr. Гейне советует Pulv. В. Schwarzi в виде моментальных компрессов на грудь и на голову. Можно также Tinct., Oр., Stroph., C. Cian. (ars., phosph. не рекомендуется). В давние времена прибегали к хирургии, напр., perforatio pectoris – устарело. Результаты: Beatitude neutralis. Лучше оставить естественному течению. (Инициалы, среди них снова Я).
Профилактика, прогноз: Всё равно, не стоит об этом думать.
На этом заканчивалась записка.
Долго я смотрела на это писание и долго потом думала: что это? – бред или шутка? Но в этом городе все шутки серьёзны…
И вспомнился мне безумный король Лир, как он просит своих спутников: "Дайте мне поговорить с этим Фиванским философом…"
8.09.1896, Колодяжное