Гер побежденных

Пленные немцы возводили этот квартал с любовью и отчаянием. Сначала ими владел только страх: грубая ругань застывала на губах, когда охранник цеплялся взглядом и безразлично рычал: «Шнель, скотина, шнель!» Они не любили этот народ, не любили дома, которые должны были тут вырасти. Но едва был заложен фундамент — с каждой кирпичиной случалось что-то странное: кирпичи мягко ложились в руки, не рвали мышцы и не царапали кожу, будто разговаривали с пленными о том, что этот дом мог бы быть их собственным, стоять где-нибудь на окраине Лейпцига.

Когда оттаяла земля, Фридрих вскопал маленькую грядку, обложил её камнями и посеял календулу. Где он достал эти семена — неизвестно, но мы, дети, хорошо помним, как он клал зёрнышки между комочками земли, потом притаптывал их и, обернувшись к нам, улыбался: «Гут… киндер… гут». А когда немцев уводили в барак, мы тут же разоряли ту землю, раскидывали камни, делали из палочек крестик, перевязывали его травой и ставили прямо на грядке. Утром, когда их выводили на работу, мы ещё спали, но даже сквозь сон я слышала, как лязгали лопаты в растворе, как гремели ручки вёдер, как надсадно кашлял Фридрих и рычал охранник.

Город давно уже не сердился на немцев. Вдовы жалели их, рассматривали фотографии их жён и детей, иногда приносили что-нибудь из одежды — старый пиджак или картуз, да ещё варёную картошку, на что те улыбались, благодарили, называя вдов «фрау».

У Фридриха тоже была фотография — две девочки в белых платьях и белых туфельках. Он не раз совал нам это сокровище: то ли забывая, что мы уже её видели, то ли просто хвастаясь тем, какие у него нарядные дети. И мы в ответ — всю весну и всё лето — топтали и разбрасывали его грядку, его маленькое государство в нашем убогом городе. Он так отвратительно кашлял, был таким худым, гнилозубым и грязным, что мы не могли его не дразнить. Мы любили кидаться в него комьями земли, любили, когда он сажал нас на колени и пел свои глупые немецкие песенки.

К осени немец больше не сажал грядку, ходил, пошатываясь, и плевался кровью. Охранник вместо привычного «шнель» протягивал ему сигарету и разрешал полежать у стены.

Фридрих делал только украшения из осколков кирпича — солнца и цветы. Он прикреплял их под окнами второго этажа, и одинокие женщины долго стояли, рассматривая их, и даже плакали.

Однажды утром его нашли у стены барака, он стоял спиной ко всем, опустив голову.

— Скотина, что, срать больше негде? — рявкнул охранник и тут же осёкся: от шеи к доске тянулась серая верёвка.

Когда его сняли и взяли на руки, все удивились — будто тела в нём уже и не было. Его похоронили за городом, бросив в яму и даже не насыпав холмика.

Осень выдалась тёплой, и в конце ноября мы переселились в новый дом. Как-то среди декабря я сидела у окна и вдруг увидела цветок. Летел первый снежок, а под окном он цвёл себе спокойно. Он был крупный и лохматый, не цветок, а настоящий полуподсолнух. Я надела пальто, выбежала во двор, протянула руку, чтобы сорвать — и отдёрнула её. Рядом с календулой стоял сделанный нами из палочек и перевязанный травой крестик…

Прошло полвека. За это время в доме не треснула ни одна стена, не прогнила и не усохла пол. Однажды сын решил повесить полку на стену. Стена не поддавалась дрели, а потом та вдруг провалилась в какую-то полость. Когда выбили кирпич, из отверстия достали перчатку. Внутри лежала фотокарточка — две девочки в белых платьях. Дрель повредила их туфельки, но девочки смотрели на нас, как живые, и будто спрашивали:

— Вы не знаете, где наш папа?..