М.О. Максимовичу
I
Муж умер, двоих деток мне оставил, двух сыновей. Надо мне зарабатывать, надо своих деток кормить. Сама не справлюсь. То продала, то продала — всё распродала. Тяжко нам, убогим, своё добро сбывать, ведь оно у нас кровью полито!
Сбывала... Тружусь, маюсь — с ночи до ночи. Некогда даже и детками порадоваться...
А детки растут, уж и вьются возле меня и щебечут — мои соловейки.
II
Андрейка был у меня полнолицый, ясноглазый, кудрявый;
весёлый был мальчик, живой. Бывало, за день крепко мне насолится своей проказой, а ещё лучше — развеселит. И посержусь, и поцелую его. Он был постарше.
А уж Василёк — тихий, смирный: и в избе не слыхать, и во дворе не видно. Был какой-то задумчивый с малых лет: то ли потому, что он в такую тяжёлую годину родился, вскоре после моего мужа, то ли натуру ему Бог дал.
Андрейка село обежит, — вернётся красный, смеющийся, проказничающий; а тот, глядишь, под хатой где-нибудь сидит: с землёй играет или травки разные высматривает; разроет что-то — червячка достанет или бабочку поймает, — смотрит, думает... Крикнет Андрей — он весь вздрогнет. А иной раз ляжет в саду да весь день и пролежит неподвижно, словно к чему-то прислушивается.
— Что это ты задумался, сынок? — спрошу.
— Какой этот мир великий, мамо!
Ещё мальчонкой был, к земле близко, а все травы уже знал; и как называются, и где и когда цветут, и каким цветом, и когда пташки в тёплые края отлетают, и когда возвращаются — всё он знал.
— Это ему так Бог дал! — бывало, говорят люди. — Не трогай его, — это ему так Бог дал!
III
Вот бывало теми долгими осенними вечерами, как уж работа меня утомит, — возьму обоих к себе на колени да начну добру учить: как умею, так и учу. Рассказываю им и то, и другое — беседую с ними. Однако мой Андрейка скоро соскучает; так он и крутится: глазки трёт, и зевает, и вздыхает. «Отпустите уж, мамо!» — просится. А скоро отпустила, — чего только не выдумает! И болтает, и проказничает, пока сон не одолеет. А Василёк будет хоть всю длинную ночь сидеть со мной, слушая меня и в глаза пристально глядя. Заснём. Ночью проснёшься — не спит мой Василёк.
— Сынок! Чего ты не спишь?
— Так... не хочу!.. Чего, мамо, ночь тёмная-невидная?
— Так Бог дал, дитя, что темно ночью... Спи, — говорю ему, — спи!
Он и замолкнет... Только ещё долго неспокойно ворочается.
Бывало, как месяц в окошко засветит, Василёк смотрит, глаз не отводя. А я от людей слышала, что нехорошо, если на спящих детей месяц льёт свет, — то и укрываю их, бывало, и Василёкe наказываю: «Не гляди, Василёчек, на месяц — не годится!» Он и вздохнёт... Так уж редко выпадет ноченька, чтобы он отдыхал тихо, или вовсе сна нет, или сны беспокойные снятся.
Андрейка не таков. Уже заря занялась, уже и солнце взошло, а он крепко спит, разметался, разгорелся... Как его вечером трудно уложить, так и поднять утром. А проснулся он, мой шалунчик, — и гомон его в избе, аж балки дрожат! Ну бегать, шуметь, проказничать, аж всё вверх дном! А сам радостный, весёлый, милый!.. Где там, хоть жалко, не жалко, а надо урезонить: и постращаешь, бывало, и прикрикнешь на него...
Василёк младшенький, а учит старшего брата. Андрейка горячий был, пылкий, как искра, — так, бывало, трижды на день и больше повздорит с ребятами на улице, а то и подерётся за пустяки.
— Андрейка! — скажет тогда Василь, — отчего ты невесёлый?
— Дрался, вот что!
— Вот видишь, Андрейка, что за твою пустоту тебе и не минулось; а если б ты не заводился, то и не грустил бы теперь, и не стыдно было б, что тебя побили!
А Андрейка ему своё:
— А так сидеть скучно!
И снова юрк из избы — и след простыл!..
Тихий был Василёк, рассудительный. Кто его на ум добрый наставлял, Господь ведает! Пойдёт ли он к товарищу или нет, уж вернулся, уж дома: не засидится, не заиграется нигде. Так и вырос в одиночестве, сам с собою. Не разговорчив был, не смешливый. В кого уж он уродился такой!
Андрейка, тот всех девчат в селе знает. Делает и дело, усердно делает, а часок урвёт себе на гулянку парубецкую. А этот, как за что возьмётся, — и глаз не отведёт, и мыслей ни на что не обратит — вся душа его в работе.
IV
Дети мои, дети мои!
Пошёл у нас слух — рекрутчина в этом году будет. Как я услыхала, будто меня холодом обдало. Поглянула на своих сыновей — что за хороши, за молодые, боже мой милостивый! Одного утра — да не приведи Господь никому! — сказано мне, что Андрюшку моего в рекруты берут...
Собираю последнее, снаряжаю его... Каково-то своё дитя на горе, на беду провожать! Кто того не знает, пусть меня спросит!.. А он-то у меня на глазах уж поблёк... Где тот взгляд удальской, где улыбка весёлая!
И что ж мне рассказывать, как не одна мать старая сыну сердечко слезами сушила? Плакали и молодые глазки за ним, за его красой! Любил он песни выводить, бывало, под ясными звёздами. Голос его по всему селу разносился. Вот и выспел себе девицу милую да пригожую. Летнею порою, тихими да тёплыми ночами, лежу, бывало, долго без сна, — думаю да горюю и слышу, бывало, их тихую да любу беседу... Сподевалась я невесточку, как ласточку, себе на утеху... А пошла моя надежда вслед за рекрутами!..
V
Сказано в среду везти новобранцев после обеда. Сижу я, дожидаю того часа, — когда вбегает мой Василёк запыхавшийся, бледный, а за ним двое мужчин в избу.
— Матушка! Снаряжайте обоих: пан велел и Василия брать!
Я не верю им.
— Не будет того! — прямо им говорю. — Ведь пан сам человек божий!
— Нет, мамо, — промолвит Василь, — так оно и вправду есть, как они сказали!..
И все меня уговаривают, а у меня сердце будто замерло: и слышу, что говорят, и вижу их, а до сердца ничто мне не доходит.
VI
Выезжали три тройки. Все новобранцы. За ними рід идёт, провожает. Села и я меж своими сыновьями, еду. Дорога мелькает, рощи да поля на глаза набегают...
И так мне сделалось, будто я дитя малое: ничего не разумею, не знаю, не помню. Только как взгляну на детей, так страшно станет.
Приехали на приём, повели их, а мы стоим, ждём. Меня словно сон клонит, да будят меня — кто плачем, кто рыданием. Первых вывели моих... Господи, боже мой! Ты же у нас великий, ты же милостивый! Лучше бы я в землю схоронила их обоих!..
VII
Привели меня в тёмную какую-то хату — землянка, или погреб, или что оно, не скажу. Какой-то солдат сидит: башковитый, взъерошенный, немытый, под щетиной весь, как ёж. Это будет их старший, дядька...
Кланяюсь, прошу: «Не оставьте милостью вашей, добродей, и моих сыновей!»
Даю ему, что смогла, деньжат, а то полотна и на деток кое-что...
— Не горюй, старушка! — прохрипел. — Немножко ваши сынки поскучают — без того нельзя в мире, а там полюбится: молодцы будут, вот как и я, к примеру сказать!
Глянула я тогда пристально на него: красный, обдутый какой-то он, глаза его как-то померкли... Боже ж мой! А мои сыны, мои голубки сизые! Что у них душа теперь святая, и взгляд ясный, и лица милые цветком сияют!..
VIII
Попрощались. Провели меня дети за город... Вот и до сих пор, как выберется летом день жаркий, душный, так и вспомню то прощание наше: вот идём городом... повсюду дома закрытые, окна занавешенные; за городом сосновый бор тёмный, далёкий заслонил дорогу песчаную; катится перед глазами по песку скрипучая телега, на небе солнце жгучее...
IX
Осталась я одна-одинёшенька, недужная. Ни сна мне, ни покоя. Работаю через силу, ничего не знаю, не слышу...
Минул год, и другой, и пятый...
Охватила меня, словно туча чёрная; только и светятся мне, как две звёздочки в тёмную ночь: то детоньки мои!
После Рождества сижу я однажды вечером, уже в поздние часы, пряду... На дворе вьюга, аж в окна бьёт, и свет мигает...
Когда вдруг — стук-стук! Отворяю — Василь!
— Василёчек, сыночек мой! А Андрейка где?..
— Нет уж, мамо, Андрея! Лёг Андрей, мамо, да и не встанет уж!..
А я будто знала: я его каждый день у Бога, каждую ночь оплакивала!.. А жить бы такому да жить! В рост, и в силу, и лицом в отца пошёл: так вот за отцом и в тот свет погнался!..
— Постарели вы, мамо!.. Как вам тут жилось? Нужду терпели?..
— А так мне жилось: встаю — плачу и ложусь — плачу, так мне жилось!
— Я, мамо, к вам умирать пришёл!..
Пригляжусь к нему, — горюшко моё!.. Оно и молодое, да уж надломленное!..
— Сыночек мой! Лучше бы я не дождалась твоего слова услышать!
Однако, то правда была, что он сказал. Таял и таял мой Василёк, как свечка. Полежал, ослабел — да весной и преставился. Где ему и жить было! Оно ж и росло так, абы слава, а те походы да муштры силу всю из него выняли...
— Не на то я, мамо, родился, чтобы мне людей на войне губить! — бывало, говорит. — Не для таких, как я, война, и воин из меня не лихой!
Как уж в тяжком недуге лежал, то всё, бывало, дума да дума, да дума себе.
— О боже, боже! — заговорит. — Какой у тебя мир прекрасный! А я и не пожил на свете, а я и не научился, а я и не знаю ничего!..
И в последнюю минуту промолвил:
— Не жил я, мамо, на свете! Только собирался жить!.. Молодое, да как косой скосило... А я осталась...
X
Только мне и утеха, что когда приснятся мои детки.
Да всё снятся они маленькими, а парубками никогда не снятся.
И как живые они стоят пред душой моей: Андрейка весёлый, кудрявый, будто по избе бегает да болтает, а в избе светло-светло! Василёк над цветами и травами сидит, задумался...
Пробужусь... пусто! Работа ждёт; надо жить, надо дело делать, надо терпеть горюшко...
Живу... Гляжу, как изба рушится; чую, что и сама я пылью припадаю... как-то глупею, как-то туманюсь, будто живая в землю вхожу...