Давно это происходило.

А. О. Козачковскому

Давно то было. Ещё в школе,
У самого дьячка-учителя,
Украду как-нибудь пятак —
А я тогда был почти что голый,
Такой убогий — и куплю
Лист бумаги. И сделаю
Маленькую книжечку. Крестами
И узорами с цветами
Вокруг листочки обведу.
А потом переписываю Сковороду
Или Три царя со дарами.
И сам себе в бурьяне,
Чтобы никто не услышал, не увидел,

Выкрикиваю и плачу.
И снова на старости лет
Пришлось с стихами прятаться,
Расчерчивать тетрадки, петь
И плакать в бурьяне.
И тяжко плакать. И не знаю,
За что меня Господь карает?
В школе мучилось, росло,
В школе же седеть пришлось,
В школе глупца и похоронят.
А всё за тот пятак,
Что украл малышом у дьячка, —
Так Господь меня карает.

Послушай же, мой голубь,
Мой орёл-козак!
Как я гнию в неволе,
Как маюсь по свету.
Слушай, брат, и учи
Своих малых деток:
Учи их, чтобы не учились
С юности стихи писать.
А если уж кто пристрастится —
То тайком, брат,
Пусть в уголке себе
Сочиняет и плачет
Тихонько, чтобы Бог не слышал,
Чтоб и ты не видел.
Чтоб не пришлось и ему
Мучиться, как я теперь
В неволе, брат.

Точно вор, за валами
Я крадусь в поле в воскресенье.
Трясинами выхожу над Уралом
На степь широкую — словно на волю.

И сердце раненое, избитое
Трепыхнётся,
Как рыбка над водой,
Тихо улыбнётся
И полетит голубкой
Над чужим полем,
И будто бы оживаю
На степи, на воле.
И на гору высокую
Поднимаюсь, смотрю,
И вспоминаю Украину,
И вспоминать боюсь.
И там степи, и тут степи,
Но тут не такие —
Рыжие-рыжие, аж красные,
А там голубые,
Зелёные, расчерченные
Нивами, полями,
Высокими курганами,
Тёмными лугами.

А тут бурьян, пески, трясины…
И хоть бы на смех хоть курган
О древнем времени заговорил.
Словно люди тут не жили
С испокон веку и доныне —
Скрывалась от людей пустыня,
А мы-таки её нашли.
Уже и крепости понастроили —
Значит, будут и курганы,
Всё наделаем когда-нибудь!
О доля моя! Моя родина!
Когда я вырвусь из этой пустыни?

Или, может, не дай бог,
Здесь и погибну.

И почернеет красное поле…
— Айда в казармы! Айда в неволю! —
Словно крикнет кто надо мною.
И я просыпаюсь. За горой
Возвращаюсь, крадусь над Уралом,
Как вор, за валами.

Вот так я, друг мой, провожу
Здесь святую неделеньку.
А понедельник?.. Брат-дружище!
Ещё придёт ночь в вонючую хату,
Ещё придут думы. Разобьют
В клочья сердце, и надежду,
И то, что и не выразишь словами…
И всё на свете разгонят.
И остановят ночь. Время веками
Глухо потечёт.
И я кровавыми слезами
Не раз постель омочу.

Пересчитаю и дни и годы.
Кого я, где, когда любил?
Кому добро хоть раз сделал?
Никого на свете, никому в мире.
Будто по лесу бродил!
А была же воля, была же сила —
Но силу сдали в заклад,
А воля на пиру упилась
И к Николе заблудила…
И зареклась напиваться.

Не поможет, милый Боже,
Как говорят люди.
Будет раскаяние на свете —
Возврата не будет.

Молюсь Богу, чтоб рассвело,
Как воли, света солнца жду.
Сверчок затихнет, бьют зорю.
Молюсь Богу, чтоб стемнело —
Ведут на позорище
Старого дурака муштровать:
Чтоб знал, как волю уважать,
Чтоб знал, что дурака везде бьют.

Проходят юные лета,
Прошла судьба, а надежда
В неволе снова за своё,
Снова зло со мною бродит
И сердцу боль причиняет.
А может, ещё увижу счастье?
А может, горе переплачу?
Воды днепровской напьюсь,
На тебя, дружище, посмотрю.
И может, в тихой твоей хате
Я снова буду разговаривать
С тобой, мой друг. Боюсь!
Боюсь себя самого спросить:

Сбудется ли это когда-нибудь?
Или, может, уже с неба
Посмотрю на Украину,
Посмотрю на тебя.
А бывает — и так бывает —
Что и слёз не останется.
И я бы смерть просил…
Но ты, и Украина,
И Днепр крутобережный,
И надежда, брат,
Не даёте мне Бога
О смерти просить.