I
Когда умер наш отец, — царство ему небесное! — оставил нам девять пар волов половых, хороших. Нас было трое братьев; я — самый младший, мальчишкой после отца остался. Средний женился и бросил чумачить. Мать очень просила: "Брось, сынок, чумаковать; я теперь несчастная в мире, — хоть ты меня немного утешишь..." Да и слабоват он был, часто хворал.
Мы со старшим братом стали чумаковать. Грицько был парень высокий, чернявый, кареглазый, парень — как орёл. Вот и стали мы чумаковать...
Я уж и стар, уже дочка к осени рушники готовит, а мне всё снится: широкий степь без края, стелется путь, идут наши круторогие, скрипят возы, а месяц светит...
— Ну что, парень, сосчитал звёзды? — крикнет Гриць, словно в колокол ударит. Я так и вскакиваю.
Как идти из нашего села в Крым, надо переходить Кумицы, казачье село, большое, аж на двух горах, две церкви каменные, река, избы все новые, возле каждой красный, прекрасный вишневый сад! Славное село! Туда была отдана наша тётка, мамина сестра, так мы всегда к ним заходили. Тётка нам рада, расспрашивает, угощает, рассказывает. Переночуем у них да и в дорогу, — а потом и задерживаться стали, дня два или три перебудем; то брат знакомого товарища поджидает, то у него вол заболеет... Мне, мальчишке, это и хорошо, то с ребятами забавлюсь, то на тыне сижу, как петух.
II
Одной весной вышли мы рано из дому, остановились в Кумицах, как обычно, на третий день вечером. Тепло было, и вишни цвели обильно.
Не доехав до тёткиного дома, Гриць остановил волов и говорит:
— Смотри, Ивась, не отходи, братик; я сейчас вернусь.
— А куда это, Грицю?
— Да надо к знакомому человеку забежать. Возов не оставляй! — И пошёл; а я за ним следом: к каким это знакомым людям он ходит?
Перешли улицу; подкрались к новому дому. Гриць свистнул; подождал немного, свистнул во второй раз... в третий... Всё тихо. А у меня аж пятки горят — что же это будет? Обошёл Гриць сад. Под старой вишней, что, кажется, пышнее всех цвела, стояла девушка, красивая, как ясная заря; русая коса ниже пояса. Стояла она против молодого месяца и, подняв белую руку, приговаривала:
Молодик —
Как гвоздик!
Тебе рожки красны,
Мне глаза ясны!
Когда во второй раз начала приговаривать, Гриць тихонько свистнул. Девушка встрепенулась, как серая кукушка; прислушивается... Грицько ближе.
— Грицю! — говорит. — Это ты, Грицю?
Я подался ближе послушать, да, как был дурак, так и шлёпнулся в яму, — всё лицо крапивой обжёг. Какой-то проклятый сын под самым тыном яму вырыл. Некогда уж было слушать! выскочил да к возам! Наверное, Гриць подумал, что это я зайца спугнул.
Простояли мы три дня в Кумицах. Грицько поджидал опять знакомых людей, — да не пришли они, проклятые! а сам тем временем каждый вечер уходил, а к рассвету возвращался. Я, шатаясь с ребятами, дознался, чей это новый дом: Данила Мороза. Казак был усатый, здоровый, да ещё и очень сердитый; имел дочь Марину.
III
Сходили мы в Крым счастливо. Возвращаясь, как и положено, остановились в Кумицах. Гриць быстро отговорился от тётки и побежал. Только этим вечером скоро вернулся, какой-то очень грустный.
Сели мы утром завтракать; тётка и говорит:
— А ты знаешь, Грицю, Данила Мороза дочь, Марину?
— А что такое?
— Выдал её отец замуж, — силой, бедняжку! Как она убивалась, бедная! словно неживую увезли к свёкру.
Я глянул на Гриця: он слушал и пристально смотрел в окно.
— Вышла замуж — словно за стенку запряталась: исхудала, увяла, рыбочка моя. А девка была как солнце. Ко мне, бывало, частенько прибежит — щебечет, расспрашивает...
— За кого ж её отдали?
— Да за Ивана Бондаря, — в Звонарях, недалеко. Такой богач!..
Как опустил голову мой Гриць, так до самого дома её не поднял.
IV
А мать всё:
— Женись, Грицю, да женись! Почему нет?
— А потому нет, — говорит Гриць, — что любящей пары не нашёл; а жениться абы как — негоже!
Сидим, бывало, в избе, мать и начнёт печалиться, а потом и говорит:
— Что за девушки красивые у нас в селе! Нет и в Киеве, пожалуй, лучше, чем Катря Барабашевна.
А сама глядит на Гриця.
— Нет, — говорит Гриць.
— А может, Мотря Яковенкова? О-о, хорошая девушка, очень хорошая!
— Хороша и Мотря.
— А Меласья?
— И Меласья красива.
Мать аж бывало и заплачет. Так навеки бурлакой и остался наш Гриць.
Марина — услышали мы от людей — скоро умерла: говорят, очень злой был муж. Он уже теперь и третью жену взял.
V
Гриць уже седой, как голубь, был, а всё ходил в Крым. Не хотел ни жениться, ни дома жить — чумаковал. Судьба ему щедро служила, — так и богател, так и богател; да не радовало его богатство: ходил он больше потому, что уж в чумацтве душа у него была. Дома такой тихий, не гуляет, мало и говорит, а выйдет в степь — другой человек, будто свет ему вверх поднялся! Ходит среди возов живой и смелый. Или запоёт: "О судьба моя, судьба! да почему ж ты не такая, как чужая судьба!" — аж по степи разносится...
Хорошо пел! Как, бывало, затянет "Нечая", то тебе кажется, что вот-вот казаки выйдут! по спине так и холодком пробирает.
Настоящий чумак был!
Он в нашем селе церковь новым гонтом обшил и кресты позолотил. Не одного бедняка выручил из беды.
Мать уважал сильно. Она его пережила; стала уже совсем малая, как жёлтенький грибочек, а пережила чумака.
Третий год, как он умер. Ещё крепкий чумак был. Умирая, велел в чаще выкопать под дубом два сундука с деньгами, один матери отдать, а на другой похоронить его с честью, насыпать высокую могилу, а крест поставить из целого дуба. Так мы срубили дуб под корень, обтесали немного ветви да и вкопали в землю, так, как крест. Аж далеко-далеко из степей видно!