Это были маленькие, тонкие женские руки.
В них чувствовалось больше аристократизма, чем интеллигентности, и именно этим они прежде всего привлекли моё внимание.
Тонкие кончики пальцев, нежно выпуклые ногти были для меня доказательством, что их предки не были ремесленниками и не занимались грубой работой. Их красота не была случайной. Когда они приходили в движение, они всегда напоминали мне маленьких пташек; почему именно так — не знаю.
Они выглядывали так свободно, так по-барски из-под белых шёлковых кружев, вели себя так важно! Просто смех брал, что и они будто хотели что-то делать — хотя на самом деле не делали ничего.
Работа не пара их барственности. Она принадлежит толпе, а их руки не имели типа толпы.
Я бы одевал их в самые тонкие перчатки, эти маленькие, нежные, подвижные птички, чтобы они не соприкасались слишком часто с грубым товаром подёнщины, не утратили того, что я, сын музы, любил превыше всего — чувства чистоты… И в моих самых тихих мечтаниях я грезил о том, чтобы заботиться о них. Но не так, как заботятся обычно о существах такого рода; я мечтал об этом по-другому, лучше. Я хотел оберегать их, как драгоценные камни на некоторых из моих любимых перстней, которые — когда они уже достаточно заблестят и я достаточно налюбуюсь их истинной красотой — должны возвращаться в дорогой etui[1], выложенный шёлком и бархатом, и ждать той минуты, когда только моя рука снова коснётся их…
В мои самые тихие часы я грезил об этом, и тогда, когда сердце ткало какие-то безумные планы на будущее, от которых я сам почти пугался, а разум упрекал меня за такую дерзкую смелость!
Разве я не стыдился?
Правда, я и пугался, и стыдился, и вёл себя холодно и отстранённо, словно меня вовсе не занимали никакие птички в мире… Но наедине, в глубине души, я всегда держал на них незримое око, следил, чтобы их ничто не коснулось, чтобы они не напряглись, не ударились о какие-нибудь твёрдые безмолвные предметы. Чтобы суровая зимняя стужа не обожгла их, а дерзкие блестящие лучи весеннего солнца — те самые лучи, что так манят к себе, — не играли на них слишком долго и не дружились с ними чрезмерно.
. . . . . . . . . . .
Но настал один день и принёс недобрый час.
Эти маленькие женские руки размечтались в блестящих лучах весеннего солнца, заболели, и, собрав всю свою силу, может быть унаследованную от своих барских предков, сжались в кулак и ударили меня так сильно в грудь, что я отступил назад и уже не могу собрать прежних сил и былой отваги, чтобы вновь приблизиться к ним, взять их снова в свои руки, искренне сжать эти маленькие подвижные птички, которые не имели облика толпы — эти сокровища!..
[1896]
[1] Футляр (фр.).