Ученик встал перед учителем, весь пылая, весь дрожа от возмущения.
— Учитель, — сказал он, едва переводя дыхание. — Ты послал меня к людям, велел прожить среди них десять лет, участвовать в их жизни, всматриваться в их дела...
Он прервался, задыхаясь.
— А ты вернулся через год, и, как вижу, не слишком доволен, — с мягкой улыбкой сказал учитель.
— Ах, не говори мне о довольстве! — взорвался молодой человек. — Я весь горю и дрожу. Ничего подобного мне даже во сне не снилось, как то, что пришлось увидеть за этот год. Сколько лжи, сколько фарисейства, сколько мелочной злобы, безумия и неискренности!
— Ну, ну, — сказал учитель. — Твоё возмущение говорит о чистоте твоего сердца. Но расскажи подробнее — что именно ты видел, что так потрясло тебя?
— Подробнее? Разве возможно пересказать тебе всё, что я пережил за этот год? Я жил, как человек, запертый среди клопов. Каждый дотык — и боль, и зуд, и отвращение. Я видел политиков, которые на народных сходах клялись отдать жизнь за народ, а потом проигрывали тысячи в карты и просили кредит у врагов этого самого народа. Я видел газетчиков, что громили стукачей и трусов в своих статьях, а сами тут же докладывали врагам обо всём, что творилось в их лагере. Я видел учителей, которые перед молодёжью поносили науку и ругали ту самую молодёжь, что стремилась к знаниям и доставляла им хлопоты. Я видел духовных, которые с трибуны возмущались на любого, кто осмеливался хоть робко осудить их пороки, а сами проводили ночи за картами и выпивкой, высмеивая своих собратьев. Я видел...
— Сын мой, — прервал его учитель, — разве ты думаешь, что всё это что-то новое, чего никогда не бывало прежде?
— Может, и бывало, да не у нас, не в такой степени, не с такой бесстыдностью. Говорю тебе, учитель, руки опускаются, дух замирает, когда смотришь на всё это. Подумай: кто-то бросает среди тёмной массы клич — жечь вражеские дома и склады! И радуется заранее, что за это ему ничего не будет, а пострадают те, кто последует за призывом. А когда никто не пошёл, они говорят: «С врагом нашим возможны только два пути: или жечь, или целовать руку. Мы звали жечь — не пошёл никто, теперь пойдём иным путём».
— Ну что ж, — сказал учитель, — umgekehrt ist auch gefahren*. И не в этом ещё чудо.
— Только представь себе: один другого готов утопить в ложке воды, растерзать по кусочку, а публично зовёт всех к согласию и рисует благодать единства! И всё это только ради одного — «чтобы моё было сверху», вся эта слепая спекуляция на что-то, чего нет в руках, в погоне за какой-то дьявольской радостью, что «пусть не им, так и не мне».
— Послушай, сынок, — сказал учитель, протягивая ученику стакан чистой холодной воды, — вот, выпей!
— Что это значит? — спросил ученик.
— Выпей — и слушай, что я тебе скажу. Не стану утомлять тебя длинным рассказом. Видишь ли, когда я был молод, жил в доме моего отца в деревне. А недалеко от нашего дома было просторное общее пастбище. Помню его с детства: ровное, покрытое густой, хоть и низкой, травой. Мальчишкой я часто бегал там с другими детьми, валялся в траве — и до сих пор, кажется, ощущаю её мягкое, шелковистое прикосновение.
Прошло несколько лет. Я пошёл учиться в город и бывал дома редко. И вот однажды, приехав на каникулы, я очень удивился: почти всё пастбище заросло огромными чертополохами. Они разрослись большими островами серо-зелёных колючек с бледно-розовыми головками, а кое-где уже белели серебристым пухом вызревших семян. От этих островов, как от армейских полков, расходились меньшие лавы — будто отряды, направленные на захват новых земель. Даже на дорогу, что пересекала толоку, и к берегам реки, обрамлявшей её с двух сторон, выбегали одиночные стебли этих вооружённых захватчиков. Где пророс один такой великан — сразу рядом с ним толпится целая группа меньших, наверное, побегов из его корня. Под их колючими листьями, которые широким венцом ложатся на землю, ещё до того, как стебель выстрелит вверх, вянет мягкая травка, исчезают белые глазки маргариток; даже крепкие стебельки ароматного тмина должны уступить место этим гордым и в своей колючей броне неприступным варварам.
— Батюшка, а что это у вас тут такое? — спросил я отца, глядя на бедствие, постигшее мою любимую толоку.
— Сам видишь, сынок, чертополох, — сказал отец.
— Откуда же он взялся?
— Бог его знает. Сам по себе вырос.
— Но он же испортит всё пастбище!
— Уже испортил. Да что поделаешь?
— Надо выкосить!
— Уже косили, сынок, — не помогает. Растёт ещё гуще.
— Перепахать бы!
— Да нельзя. Толока — общинная. А община хочет иметь хоть иллюзию своей выгоды…
Я не раз ходил и смотрел на это поле чертополоха. Казалось, даже без ветра оно шуршит. Огромные кусты, выше человеческого роста, стояли как густой лес и качали головами, словно насмехаясь над моей бессильной тоской по гладкому зелёному лугу. А к осени, когда в каждой головке вызревали ворсистые семена, каждый порыв ветра разносил миллионы этих пушинок во все стороны. Одни поднимались высоко в небо, уносясь на мили, другие неслись облаками над землёй, цеплялись за изгороди и деревья, заполняли канавы, покрывали пруды и лужи белыми нитями, застилали дворы, засевали поля, сады, огороды — даже в дома залетали, бились в окна, будто хотели в лицо сказать хозяевам: армия чертополоха собирается отнять у вас всю плодородную землю, погубить всё, что вы с таким трудом выращивали, и закрыть вам весь свет.
Мне становилось страшно от этой снежной метели семян, и, чуть не со слезами на глазах, я показывал их отцу:
— Таточку, что с нами будет? Ведь каждая такая пушинка — это будущий гигант-чертополох, который погубит целый участок земли. А сколько миллионов их летает! — Что ж, сынок, пусть себе летят. Мы их не удержим.
— Но ведь они отнимут у нас землю из-под ног!
— Не бойся, сынок, Бог милостив. Не каждое семечко прорастёт. Миллионы летят, миллионы погибают. И мы не без рук. Сделаем, что можем, чтобы не дать им разгуляться слишком сильно.
Когда настала осень, я снова уехал на учёбу. Вернулся домой лишь через десять лет. Приближаясь к родной деревне, я вспомнил о толоке и захотел увидеть, каких успехов достигла армия чертополоха. Думал, теперь-то там будет сплошное море этих колючек. Я не решился спросить об этом у кучера, ждал, пока не доедем. Вот знакомый холмик, где дорога изгибается змеёй, вот старая общинная ограда, которую отворяет дед Панько с надвинутой на лысину шапкой, хоть на дворе жара. И вот — мы на толоке. Что за чудо! Ни одного — говорю тебе, ни одного из тех гордых великанов! Где-то торчит один мелкий чертополох — и тот совсем другой породы. А всюду прежняя густая, мягкая трава, миллионы белых маргариток, кое-где у дороги жёлтые цветочки козельца — и всё.
Приехав домой, я не мог утаить своего удивления и, едва поприветствовавшись, спросил отца:
— Таточку, а что стало с нашими чертополохами на толоке?
— Видишь, сынок, дал Бог — прошли.
— Вижу. Но как? Вы перепахали луг?
— Нет.
— Скосили?
— Нет.
— Может, выжгли огнём?
— Где там! Прошли. Влага ушла. Тогда были мокрые годы, а ещё ниже толоки пан хотел поставить мельницу и перегородил реку. Видимо, земля напиталась сырости, и эти паразиты нашли себе питательную почву. А потом плотину прорвало, река обмелела, земля подсохла — и им стало плохо. И исчезли. Как пришли — неизвестно откуда, так и ушли. С каждым годом их становилось меньше, пока совсем не исчезли. Видишь, даже такая мерзость имеет своё время.
— На этом закончил мой отец свой рассказ. На этом и я заканчиваю свой, — сказал учитель ученику. — Понял ли ты, сын мой?
Ученик смотрел на учителя с неуверенным взглядом.
— То есть… ждать, пока беда сама пройдёт?
— Не забывай о плотине, сынок, о той плотине, что задерживает свободный поток реки, что сдерживает гниль и застой и даёт простор чертополоху. Плотину, сынок, плотину надо разрушить! Ты видишь признаки гнили и застоя, но не замечаешь причины — а именно её и нужно устранить!
— Я понимаю тебя! — сказал ученик, вскакивая. — Пойду и сделаю, что смогу.
__________
* Umgekehrt ist auch gefahren — Обернув назад, тоже можно ехать (нем.). — Ред.