* * *
Буковинские Карпаты.
Гора возле горы стоят вместе в немой величавости, одетые в еловые леса.
Разнообразно сформированные, врезаются в небеса, стоят так неподвижно тысячи лет; насмехаются над всякой переменой, что происходит перед их глазами, наслаждаются собственной красотой, сознавая свою вечную прочность...
Многие хребты гор Кимполунгского повета ещё покрыты первобытными лесами. Тёмно-синей зеленью мерцают издали, а если смотреть с соседних вершин, кажутся в сизо-синих туманах недосягаемыми.
В окрестности Русской Молдавице [1] сошлись два хребта параллельных гор так близко друг к другу, что долина, разделявшая их, могла быть удобным местом игры разве только для бурного потока. Где та долина ширилась или становилась ещё уже, где исчезала совсем, — никто не знал точно. Здесь не видно было никакой дороги, никакой тропы, ни малейшего следа человеческой жизни. Долина тянулась изгибами, раздвигая горы, и, оберегаемая по правую и левую руку лесистыми вершинами, исчезала вместе с весело бегущим потоком меж горных стен, что, словно назло ей, кое-где почти соприкасались.
Здесь царила повсюду тайная тишина. Господствовала роскошь в вегетации, красота в красках флоры, а на горах такое богатство зелени, что это даже угнетало человека.
Зелёно-бурый высокий по колено мох буйствовал, никогда не тронутый, мягкими волнами на влажной земле пралесов. Из него не слишком густо поднимались сосны, возраст которых можно было лишь угадывать, а красоту и величину описать было невозможно. Их пышные кроны ласкались с облаками и поднимали над собой только сияние солнца.
Кое-где лежали на земле деревья-великаны, подточенные и побеждённые временем или расколотые громом. Покоились в траве, сверху обросшие мхом, а внутри пустые и трухлявые. Возле них буйно росла молодая поросль, внизу — широковетвистая, а выше — стройная и полная юной гибкости. Пение птиц — редко слышно.
Зато чаще громкий в тишине, словно церковный, явственно различимый шелест и треск, словно ломка засохших ветвей, и почти всегда печальный, далеко идущий шум...
Редко когда ветер поднимал ветви. Лишь при сильнейшем вихре качались кроны.
Казалось, что грусть приходила откуда-то из далёкой равнины, ловилась в ветвях, расходилась тяжёлым вздохом по лесу и снова боролась с густыми кронами, чтобы вырваться на простор.
Когда свист локомотива рассёк впервые воздух скрытой меж горных стен долины, что-то, словно молния, пронзило столетние деревья на горах.
С локомотивом появилась горстка людей. Они едва осмеливались ступить через недоступный берег пралеса в его глубину.
Здесь и не выглядело буднично.
Вокруг стояла необычайная тишина.
Воздух был холодный, сырой. Текучая живица из потрескавшейся коры деревьев твердела на воздухе и наполняла его своим ароматом. Высокий мох не позволял легко идти. Корни деревьев, грубые, словно руки, выползали змеёй из мха, твёрдые и упрямые, сплетённые друг с другом, тянулись причудливыми кольцами в глубь леса, которая, окутанная зелёной тьмой, дышала неприязнью.
Один из прибывших ударил железным топориком по старой ели, на чьём пне росли грибы, словно огромные ласточкины гнёзда. Она содрогнулась. Сколько жила, не знала ещё удара топора. Тот удар разнёсся по всему лесу, и все деревья задержали дыхание, беззвучная тишина, полная ожидания, распространилась, и послышалось медленно и отчётливо слово: "Срубить!"
Словно в церкви, пробежало по лесу: "Срубить! Срубить!" — зазвенело недалеко и тут же в ту же минуту в самой дальней дали. Оно отзывалось, словно пробудившиеся кличи, оживило весь лес и разбежалось тревожно по всем его углам, не затихая...
"Срубить!" Оно перешло в шепот. Из него возник встревоженный шёпот, вздохи, наконец — поднялся шум, словно от вихря, наполнил далеко-высоко воздух, как шум моря, что становилось даже страшно, взвился под облака, а напоследок загремела буря.
Небо омрачилось грозно-чёрным цветом, а затем началась она, горная буря.
Тяжёлые капли дождя стали падать.
Сначала одиночные и такие тяжёлые, что листья под их весом задрожали и зашумели; затем чаще, а потом — косыми струями.
Молнии били в ели, безжалостно раскалывали самые лучшие стволы, а гром пробовал раздвинуть горы. С таким треском и грохотом потрясал ими, будто хотел заставить их выступить из своего вечного спокойствия. Казалось, по горам катились великанские ядра, вызываемые время от времени золотисто-мерцающими молниями...
Затем стихло, и дождь лил без конца. Громко и захлёбываясь он падал.
В лесу потемнело.
Неподвижно, с задержанным дыханием, стояли старые деревья, прислушиваясь к этому явлению, а между тем молодые слегка покачивались непрестанно. С кустов, что росли на краю леса, капали неустанно огромные капли дождя в мох, а разбушевавшийся поток в долине метался грязными бесформенными волнами по камням вперёд, громко пенясь и увлекая всё с собой: цветы, форель, сухие ветки, тут и там сорванные куски земли, — мчался в совершенно неукрощённой, безумной, доселе невиданной ярости.
Одного хмурого утра началась битва. В узкой долине, проложенной железной дорогой, рельсы [2] которой, словно серебряные змеи, вились кокетливо возле потока, что рядом с ними бежал, прибыл товарный поезд.
Враждебное шипение, [3] пронзительный свист возвестили его приезд.
Недалеко конца той железной дороги остановился он, сопя и выбрасывая яростно чёрные кольца дыма вверх.
Привёз врага.
Он вышел.
С грубым лицом, в рваной замасленной одежде. С неповоротливыми, от тяжёлого труда почти бесформенными руками: вооружённый блестящими топорами, тяжёлыми железными цепями, сам по себе совсем невзрачный на вид, — таким он явился.
Орел, что сидел недалеко на крутой скале и наблюдал за всем этим с нахохлившимся оперением, вдруг широко распахнул свои крылья, ударил ими гневно и яростно, — и взмыл вверх. Долго кружил, словно взволнованный, над той местностью, затем спустился молнией, будто по внезапному внутреннему приказу, по косой линии в долину, задержался там на минуту, поднялся потом снова вверх, на этот раз уже совершенно медленным полётом, — и исчез в сизых облаках, словно навеки пропал... Несказанная печаль разлилась по горам, какой-то предсмертный настрой...
Всё ждало; деревья не колыхались. Старейшие стояли, вооружённые гордостью и недоступностью, и не верили, что какой-либо напад возможен. Ведь стояли здесь столько лет — целые века! Видели, как многое умирало и вырастало, пережили не одну весну, не одну зиму; так часто встречали восход солнца, прекрасного, золотом сияющего солнца, в чьём жарко-красном свете купались утром, а вечером оно их благословляло; выдержали не один вихрь. А теперь должны были пасть иной смертью, нежели их предки, что повалились сами от старости или от молний?
Смешно!..
Но они не хотели колыхнуться; не хотели даже малейшим шумом показать своё удивление! Лишь молодые... Когда бы только молодые не качались так легко!
Началось нападение.
С диким криком "гурра!" начали его наёмники. Они взобрались с кошачьей ловкостью на первую гору; один хотел другого опередить, будто это должно было стать героическим поступком на всю жизнь, быть тем, чья рука первой приложила топор к пралесу. Но увы! они наткнулись на сопротивление. Обманчивый буро-зелёный мох поддавался под их хищными руками, и они скользили вниз. Кремнистая земля рассыпалась под их ногами, и они ранили себе руки, хватаясь за что-либо, чтобы не рухнуть вниз. Из вырванного у корней влажного мха выползали избегающие света мерзкие насекомые и разбегались у них по рукам!
Когда, раззадоренные борьбой, они кинулись на какое-то трухлявое дерево на земле, чтобы скатить его в пропасть, и им удалось лишь слегка его расшатать, — из-под него выскочили встревоженные гады и рассыпались на них. Некоторых наёмников, у которых была лишь лёгкая обувь, покусали.
Колючие кусты дикой розы, чьи ветви вымахали огромными плетьми, изогнуто сплетённые с другими корчами и неразрывными плющами, вьюнками и тернием, стояли, словно непроходимые стены. Буйная ярко-зелёная папороть раскинулась веерообразно [4] в своей роскошной красоте вширь и вдоль, а ядовитые грибы алого цвета показывались на свет и обращали на себя внимание. Молодые ёлочки стояли так густо, протягивали так упорно ветви от себя, что дальнейший путь был почти невозможен. Они кололи в лицо, рвали волосы и цеплялись враждебно за одежду.
Бесформенные, горбатые пауки натягивали от дерева к дереву сети, что ложились неприятным серпанком на глаза, а муравейники, сложенные из сухой красной части сосновой, поднимались с земли гладкими холмами, и нога скользила по ним, словно по стеклянным куполам.
Но они силой продирались вперёд.
Глубоко в лесу, где земля уже стлалась равниной, блеснуло напротив них из тёмно-зелёного фона леса нечто сверкающее. Оно было окружено рослыми соснами, с которых свисал серпанком длинный бледно-серый мох почти до земли, пышными круглолистными болотными растениями и широкой тростником.
Это было — морское око.
Словно зеркало, оберегаемое нависшим богатством зелени, лежало оно здесь неподвижно, сонно, с ясной гладкой поверхностью, бездонное, словно вечное зеркало небесного свода и вершин деревьев, — кусочек нетронутой красоты.
Наискось на нём и наполовину в воде лежала сосна. Местами обросшая мхом, она служила кладкой для лёгконогих лесных зверьков и была местом, где грелись ящерицы и стрекозы.
Те стрекозы кружили неустанно над водой в молниеносной игре, время от времени касаясь прихотливо прозрачно-синими крылышками блестящей поверхности.
— Гурра!.. Лес задрожал.
— Здесь займём лес! Разнёсся отклик:
— Зай-мём!
— Здесь ударить!
Пронзительный крик ужаса пронёсся:
— У-да-ри-ть!
Топоры блеснули в полусвете, и, словно один удар, пошёл гул по лесу.
Испуганно затрепетали поблизости птенцы, и впервые отразились в неподвижной поверхности морского ока иные явления, кроме вершин деревьев и небесного свода...
Вперёд — молодые.
Многообещающих измерили.
Тех, что были одного роста, одинаково здоровые и стройные, срубили и ободрали с зелёной одежды. Когда их по обоим концам одинаково спилили, сложили из них на узкой долине между горами и почти над потоком — дорогу. Там, где железную дорогу нельзя было дальше вести, должны были они служить.
Один пень укладывали плотно возле другого. Так делали дорогу для прочих трупов. Она тянулась долго изгибами меж двумя хребтами гор, и грустно было на неё смотреть. По той дороге должны были затем перевозить столетних великанов...
Когда их устанавливали рядом на земле, им давали в голову и в ноги удары топорами, чтобы они ровно приставали один к другому и были мостом на земле.