Давно то было. В школьные года,
У дьяка в науке я был тогда,
Украду медяк — ведь почти раздет,
Был я убогим, почти нищетой одет —
Куплю листок бумаги. И смастерю
Маленькую книжечку. С крестами,
С узорами, с цветами
Обведу листочки сам.
И списываю Сковороду
Или «Три царя со дарами».
Потом один, в траве густой,
Чтоб не увидел кто чужой,
Пою стихи — и слёзы льются.
И вот опять, на старости,
Скрываюсь я с стихами в тени,
Пишу в тетрадках, ворожу
И снова в бурьяне тужу.
И трудно плакать.
И не знаю,
За что Господь меня карает?
В школе мучился, взрослел,
В школе и поседеть успел,
В школе ж и с глупостью расстанусь.
А всё — за тот пятак тогда,
Что украл у дьяка, шутя —
Вот так Господь меня карает.
Слушай же, голуб мой, родной,
Орёл ты мой, казак герой!
Как гибну я в неволе,
Как маюсь на чужой я доле.
Слушай, брат, и научи
Своих детей ещё в начале —
Не учи их рифмовать,
Если ж кто в словах случайно
Тайно потянется к строкам —
Пусть в уголке, один, в тиши
Пишет, плачет без огласки,
Чтоб не слышал Бог в поднебесье,
Чтоб и ты не знал о том —
Чтобы и его, мой брат,
Не ждала судьба с кнутом,
Как меня сейчас в неволе.
Как караюсь я, мой брат,
Словно вор, за валы крадусь
В воскресный день, бегу на волю,
Выбегаю за Урал
В степь широкую, простору —
И избитое, больное
Сердце вдруг стрепенётся,
Словно рыбка над водою
На мгновенье улыбнётся,
И как голубь воспарит
Над чужим безлюдьем.
И как будто оживаю
Я в степи, на воле.
Выхожу на крутой холм,
Смотрю, вдыхаю,
И Украину вспоминаю,
И боюсь вспоминать.
И там — степи, и здесь — степи,
Но тут они другие:
Ржаво-красные до боли,
А там — лазурные, живые,
С полями шитые крестом,
С курганами, лесом тёмным.
А здесь — лишь бурьян, пески, обломки…
И хоть бы холм с надписью старой —
Напомнил бы, что жили люди.
Словно с начала времён — пустыня.
Но мы её нашли, отныне —
Укрепим её стеной,
А потом и курганов станет,
Памятников, как водится, —
Своё когда-нибудь поставим!
О, доля моя! Край родимый!
Когда ж я вырвусь из этой пустыни?
Или, не дай Бог,
Тут и сгину… и вишнёвое поле
Почернеет… — «Айда в казармы! Айда в неволю!» —
Словно крик раздастся надо мною.
И пробуждаюсь. За горой
Возвращаюсь, крадусь вдоль Урала,
Словно вор ночной, за валами.
Вот так и праздную я, брат,
Здесь воскресенье — Божий лад.
А понедельник?.. Брат мой милый!
Придёт ещё ночь в хату гнилую,
Придут и думы. Разобьют
Сердце на куски, как стекло,
И надежду, и всё, что мог бы
Сказать — но слов для боли мало…
И всё прогонят прочь, забудут.
И ночь задержат. Время — глухо,
Годы потекут веками.
Я слезами окроплю
Постель свою, и пересчитаю
Дни, года… Кого любил?
Кому добро я сделал, чем?
Никого. Никому. Как будто
Бродил по лесу один.
А была и воля, была и сила —
Да долги растратили силу.
А воля в гостях напилась
Да заблудилась у Николы…
Да и пить зареклась.
Не поможет, Боже милосердный,
Как люди говорят:
Будет покаяние на свете,
А возврата — нет.
Молю я Бога — пусть рассвет,
Как свет свободы, настанет.
Цикада смолкнет, заря блеснёт —
Молю я Бога — пусть закат,
Чтоб не вели, как на позор,
Старого глупца муштровать:
Чтоб знал, как свободу чтить,
Чтоб знал, что дураков везде
Бьют и гнут. Минут года златые,
Прошла и доля молодая,
Но в неволе вновь приходит
Со мной беда и сердце ранит.
А может, добро ещё увижу?
А может, горе я переплачу?
Днепровской воды напьюсь,
На друга, брата посмотрю.
И, может, в тихой твоей избе
Мы снова сядем говорить
С тобой, мой друг. Но я боюсь!
Боюсь себе признаться даже,
Сбудется ли то когда?
Или, быть может, с неба
Увижу Украину,
И взгляну на тебя…
А иногда бывает так,
Что и слёз уже не стало.
И просил бы я о смерти…
Но ты, и Украина,
И крутой обрыв Днепровский,
И надежда, брат мой —
Не даёте мне у Бога
Просить о смерти.
[Вторая половина 1847, Орская крепость]